В ночь на Ивана-Купалу они вили венки из белых цветов и водили хороводы. Лис любил смотреть на них в это время. Он видел их длинные рубахи до пят, под которыми колыхалось прозрачное белое тело, красивые бледные лица, которые так редко трогает улыбка, и ему при всем его беспокойном характере становилось грустно. Русалки - вечные невесты, и еще ни одна из них не дождалась своего жениха.

А в русальную неделю на них как будто что нападало, они становились злы и веселы. С наступлением темноты они выходили из воды и бегали по лесам и полям. В это время Лис часто носился с ними рядом, то похрапывая, как конь, то фыркая собакой. Останавливался, глядел, высунув язык, им вслед, вставал на четвереньки и бежал снова, мокрый от росы и пьяный от гонки. Русалки, сделав круг, снова возвращались к пруду, скидывали рубашки и, белея тонкой кожей, с криками и смехом бросались в воду. Лис, отхлебывая горячим языком прямо из пруда, влетал за ними. Однажды они схватили его и, прижавшись холодными упругими телами, потащили под воду.

- Пойдем с нами, женишок. Женись на нас! Или мы не красивы? - прижимались еще ближе, брали за плечи, целовали в губы, шептали: - Пойдем, слышишь, - а сами шли все глубже и глубже.

Лис задурачился, закричал:

- Ах, вы водявы, смерти на вас...

Заблажил, хватая ртом воду и захлебываясь. Стал царапать скользкие тела, сверкая хитрыми глазами, и вдруг впился в губы одной, прижался всем телом, обнял.

- Ах, - только и сказала та, оттолкнула его, за ней другие.

- Бес, недотыкомка!

Лис залился смехом, в брызгах вырвался на берег, упал на песок, загреб его пальцами и бросил в русалок.

- Водявы!

Русалки, погрустнев, вышли на берег, надели рубашки и, поправив венки, пошли водить хороводы по мокрой от тумана траве.

Лис запрыгал радостно, вбежал в середину круга, заверещал, забился.

Русалки затянули песню.

Ой, да ходит мой милый
Берегом, берегом.
Да не видит меня
В тереме, тереме.
Кто ж мне косу
Расплетет, расплетет?
Да венок мой
Разовьет, разовьет?

Лис бегал в кругу, брызгал на них росою, но они, не замечая его, продолжали петь.
Ой, свяжу все тропки
Лентою, лентою.
Привяжу узлом
К свому терему, терему.
Лис пытался перепеть, затягивал:
Ой, бесе, бесе,
Что ж ты не весел...

Потом умолкал, и, рванув кругом внутри хоровода, убегал в лес.

Церковь не всегда была пустой. Когда-то давно она была красивой и светлой с жестяной крышей и большим железным крестом. В центре креста было солнце, похожее на ежа. На колокольне висел колокол, и когда в него звонили, его могучий голос разлетался на двадцать верст вокруг. Заслышав его, люди крестились и что-то тихо шептали, а Лис удивленно пожимал плечами, глядя на них. Ему нравилась церковь, он не боялся ее. Его не пугал ни голос колокола, ни крест на крыше, хотя вообще-то люди думают, что бесы не любят церквей. Иногда Лис пробирался внутрь во время службы, чтобы посмущать прихожан. Совал им в карманы конские яблоки, чихал громко, дергал баб за юбки, подталкивал парней к девкам и сам терся о них. Однажды он рассыпал по полу нюхательный табак, и обедню не дослужили даже до середины - разбежались, чихая и растирая красные глаза. А Лис зацепился за какую-то перекладину наверху и раскачивался там, смеясь и чихая громче всех. Мужики вышли из церкви, шумно высморкались и, махн! ув рукой, отправились в кабак. Бабы повели ребятишек домой, где растопили самовар, а потом сели пить чай с маленькими кусочками сахара.

- А-а, мураши, мураши, футь-футь-футь. Ешьте-ешьте, брюхо тешьте.

Муравьи хватали эти белые глыбы и начинали суматошно носиться с ними по всей горке, не зная, что делать со свалившимся богатством. Бросались расширять входы и затаскивать сахар внутрь. Лис, пофыркивая, наблюдал за ними:

- Футь-футь-футь, мураши.

Последние крохи он закидывал в первый попавшийся улей и, погудев туда, чтобы раздразнить пчел, убегал со всех ног к пруду. За ним летел разъяренный рой, а он только ухал и хохотал. Пробежав незамеченным через всю деревню, он бросался в пруд и плыл на глубину, где на дне, в полумраке, отдыхали русалки. Спящим можно было связать волосы друг с другом, но еще лучше было наловить мелких рыбешек и запустить их водявам под рубашки. Такой переполох начинался!

В церкви вел службы поп. Маленький такой, невидный. Было ему лет около сорока, но до сих пор в нем осталось что-то детское, беззащитное - то ли в неловкой фигуре, то ли в открытой тонкой шее, то ли в близоруком прищуре. Он носил очки, от которых у него к концу службы слезились глаза. Борода его была небольшой и редковатой. Иные батюшки, глядишь, еще в семинарии с бородищами до пупа похаживают, а у этого только к сорока годам и отросла. Здоровьем он был не то чтобы слаб, но очень за него боялся. И когда его вызывали посреди дождливой ночи в соседнюю деревню причастить умирающего, он долго укутывал горло шарфом и всегда надевал галоши. Потом раскрывал на пороге зонт, садился в телегу и говорил мужику, приехавшему за ним: Ты бы, братец, как-нибудь побыстрее, что ли, а то ... - у него была привычка не договаривать фразы. Мужик, перекрестившись, встряхивал вожжами, а он читал про себя молитву на счастливый путь и, вздыхая, устраивался поудобнее на мокром сене. Еще у него была ! привычка, идя вдоль стены или забора, постукивать по ним чем-нибудь, хоть зонтиком, хоть рукой, будто ощупывая дорогу. Крестьяне подшучивали над ним за глаза: Аль, ослеп у нас батюшка-то? Как теперь служить будет? Ну да ничего, может мы когда подскажем, а где, может, сам придумает.

И голоса у него тоже особого не было, разве иногда только, когда распоется, лицо раскраснеется, глаза заблестят, тут и голос прорезается, и весь приход после службы говорит:

- Батюшка-то сегодня, ох, разошелся. Пел, аж дрожал.

И хотя случалось такое редко, но именно за такие моменты и любил поп свое дело. После таких служб он весь день ходил веселый и чистый, как первый снег. Всем улыбался, за грехи на исповеди особо никого не журил и молился вечером с особым усердием и любовью.

Поп, тяжело дыша, тащил по ступеням котел с книгами. Этот коридор с лестницей был проделан в стене церкви и вел на крышу. По нему ходили редко - незачем, только если крыша прохудится или купол с крестом вычистить надо. В коридоре кругом были вороха пыли, которые священник задевал широкими рукавами и подолом рясы. Паутина, толстая от набившегося в нее мелкого сора и похожая скорее на водоросли, висела на его голове и плечах. Поп покраснел от натуги, переставляя котел со ступеньки на ступеньку. Он шумно отдувался, поминутно останавливался, опираясь на свою ношу.

- Тух-тух. Тяжело. Спаси Господи.

Свечки он с собой не взял - обе руки были заняты, а потому щурил близорукие глаза, немного испуганно вглядываясь в темноту, еле разбавленную редким светом снизу, откуда он пришел. Котел глухо бухал по камням. Звук отдавался от стен и метался по проходу грузной совой. Человек останавливался, робко прислушивался и, убедившись, что за ним никто не идет, шел дальше. Вскоре он забрался на самую крышу, где было совсем темно и душно от нагретой жестяной крыши. Поп за что-то запнулся и чуть не упал, грохнув котлом об пол.

-Разбился? - раздался озабоченный голос из темноты.

- Ох-ох, - еле слышно от испуга вымолвил человек. Неловко зашарил по карманам в поисках спичек.

- Кто здесь? - только потом сообразил спросить.

Спичка зажглась, осветив сидящего в углу под самой крышей Лиса. Как и человек, он был весь в паутине с пылью, но не был таким испуганным, а наоборот, улыбался широко, во весь рот. Человек отшатнулся к стене. Бес состроил невинную рожицу.

- Ты что, испугался?

Тот молчал, не в силах произнести ни слова.

- Что ж ты молчишь-то, будто утки язык у тебя съели?

Лис подождал немного, но ответа не последовало. Сокрушенно покачал головой.

- Ну, перекрестись, что ли. Может, полегчает.

Спичка догорела. Поп бросил ее на пол, обжегши руку. Боль привела его в себя. Он последовал совету беса, перекрестился и застыл, прислушиваясь. Лис тоже замер. В коридоре повисла тишина. Ничего не услышав, поп уже решил, что отогнал от себя нечисть и повеселел.

- Ох, - только и смог сказать человек, и еще сильнее вжался в стену.

Это наказание мне за грехи. Знать Господь испытывает крепость мою в вере. Позволил дьяволу наслать на меня наваждение. Сейчас страсти начнутся, - решил. Он зажмурился, и стал читать про себя молитву. Время шло, а страсти все не начинались.

Лис, видевший в темноте, устал от безделья, залез рукой в котел, и зашелестел там книгами. Священник заволновался, открыл глаза, но все равно ничего не увидел.

- Тебе чего там надо? Не трогай.

Бес что-то невнятно пробубнил в ответ, шурша страницами.

- Положи на место, тебе говорят.

Спички он выронил и беспокоился в темноте беспомощный. Лис бормотал что-то, вздыхал, наконец, положил книги обратно.

- Ничего не понимаю.

- Дураком родился, дураком и помрешь. Прости, Господи, - пробормотал он шепотом. То, что ничего страшного не происходило, очень обрадовало его, даже страх прошел.

Осмелев, он на ощупь взялся за котел и задвинул его в самый дальний и захламленный угол церковного чердака, где и закидал разной ветошью. От нее поднялась такая пылища, что и бес, и человек, страшно чихая, вылетели через небольшой люк на залитую горячим летним солнцем крышу. Под ними завороженная зноем спала деревня. Собаки прятались под чахлыми кустами, сонно тряся головами, отгоняя назойливых полуденных мух. Коты залегли в пыльной крапиве. Куры, открыв клюв, как всегда изумленно, оглядывались вокруг. Жизнь застыла, задавленная жарой, как тяжелым горячим одеялом. Словно зимой, в лютый мороз, по улицам бродила одна тишина, не нарушаемая даже ветром. Ничто не шевелилось, казалось, мир напрягся до звона в воздухе, и кинь в него пушинку, он разорвется, разлетится сияющими осколками. От оцинкованной крыши шел нестерпимый блеск. На колокольне застыл черным вороном колокол, покрытый причудливой вязью литых листочков, веточек и букв. Человек закрыл лицо руками, ослепленный блеск! ом. Лис, не боящийся яркого света, прогрохотал босыми ногами до колокольни и обратно. При ходьбе он смешно подбрасывал ноги, будто танцуя, - листы жести раскалились, как печка. Поп отнял руки, но смотреть все равно было больно. Огляделся вокруг, поглядел, задрав голову вверх, на колокол, перекрестился на купол.

- Придут скоро, собьют крест. На Остром Камне уже сбили.

- Кто придет? - спросил приплясывающий бес.

- Да вроде тебя - бесы, - он вздохнул.

- Я б не стал сбивать, зачем? Мне не мешает, да и птицам сидеть удобно.

На перекладине креста действительно сидели заморенные солнцем галки. Обычно шумные, сейчас они молчали, то ли от жары, то ли сожалея о скорой потере удобного насеста.

- У, - он пригрозил ему, - на крест люди молятся, а ты про птиц...

- Да что ж, пусть молятся, только птицы все равно сидеть будут. Если б на нем нельзя было сидеть, они бы не сидели.

- Птица создание глупое и бездуховное, что с нее взять?

Лис засмеялся и снова с грохотом заскакал по крыше.

- На кресте Спаситель наш в муках умер. Вы его замучили - бесы!

- Я никого не мучаю и не убиваю.

- А, врешь! Врешь! Птиц ешь? Рыбу ешь?

- Так я же для жизни ем, чтоб жизнь моя продолжалась, а это не убийство. И птицы это знают, и рыбы. А эти твои, для смерти его убили. Только чтоб убить.

- Понимал бы чего, - фыркнул поп, не зная, что сказать.

Лис пожал плечами.

- Вот объясни мне, отчего вы - люди, тоскуете? Чего вам не хватает?

- Бога забыли, вот и тоскуем.

- А ты чего тоскуешь? Тоже Бога забыл?

- Я об них тоскую, не о себе.

- А если б один был, не тосковал бы?

Человек задумался.

- Не знаю.

Лис засмеялся.

- В лесу никто не тоскует. Ну, если только из ваших, из людей, кто забредет. У нас все - у себя дома. А вы, в ваших каменных чуланах, как чужие живете. Отгородились от всего. Только друг на друга и смотрите, а сами...

Бес лукавил, он тоже иногда тосковал. Он не знал, по чему он тосковал. Просто, иногда что-то начинало тянуть за душу. Куда ее тянуло, душу эту, он не знал, но хорошо понял, что любую тоску разгоняет дорога. И когда она наваливалась на него, он уходил бродить, не зная, куда заведут его ноги, где он заночует, и что поест. Тайны леса и простор степей - лучшие лекарства от дурного настроения. Немного зная людей, Лис видел, что их задавленность куда страшнее, от нее, бывает, и вешаются, и друг дружку режут. И все это оттого, что они не понимают, что такое красота, что такое жизнь, что такое мир, и как хорошо в нем жить.

Он снова засмеялся.

- Не обижайся, но вы страшно глупые.

Человек все-таки обиделся.

- Умник нашелся. Как жить учит, а сам голый ходит и мясо сырое ест.

Бес снова зашелся хохотом.

- Одетые... Мясо варят... - он присел от веселья на крышу и тут же подскочил обжегшись. - Ладно, что уж тут смеяться.

Он продолжил.

- А хочешь жить в радости? Не прятаться по углам? Вот она, жизнь, прямо перед тобой. Смотри, какая большая!

- На, бери, всё для тебя. Ну? Страшно?

Человек вдруг почувствовал, что действительно испугался. Внутри он почувствовал пустоту, которую предлагал сейчас заполнить смеющийся бес. Ему показалось, что именно эта пустота пиявкой тянула из него душу, сосала из сердца радость. И тогда, чтобы скрыть страх он закричал:

- Отойди от меня, сатана! Не искушай! - и перекрестил Лиса.

Тот, неожиданно вскрикнув, подскочил вверх, и с жалобным стоном упал с крыши вниз. Не ожидавший такого поп остолбенел на секунду и, придя в себя, снова истово перекрестился.

- Благодарю тебя, Господи, за спасение от искуса бесовского.

Потом, осторожно цепляясь, подошел к краю и заглянул вниз. Под стеной церкви густо росли лопухи - сочные, высокие, в рост ребенка. Священник давно просил церковного сторожа окосить их - а то за ними скоро и храма видать не будет, - но тому все было недосуг.

Лиса видно не было, ни один лопух не был примят, даже пыль на темно зеленых листьях не сбилась.

- Рассыпался. В прах. Ох, Царица Небесная Матушка.

Он отошел от края, перевел дух, снова заглянул вниз и опять ничего не увидел.

- Как есть, пылью рассеялся. Ох, страсти бесовские.

Ему, вдруг, стало даже жаль Лиса, но он был очень горд, что победил дьявольское наваждение. Оглянувшись вокруг, словно ища свидетелей победы, он довольно улыбнулся и вдруг икнул.

- Что такое?..

Осторожно ступая по темной лестнице, он спустился вниз, икая и неодобрительно покачивая головой.

- Напасть нечистая.

Выйдя из церкви, он направился к лопухам, куда должен был упасть Лис. Осторожно заглянул под них и ничего не увидел - растут густо. Оглянулся и вошел в пыльные заросли, доходившие ему до пояса. Забрел в самую гущу, раздвинул листья, нагнулся - нет никого. Поднял голову, задумался. Вдруг, опять сильно икнул и почувствовал, как что-то шлепнулось ему на спину. Поп провел рукой и отцепил репей. Повертел головой, икнул, и еще один репей прилепился на живот.

- Кто это балует? - тихо, словно боясь насмешек, спросил он и не договорил. Икота посыпалась горохом, и тут же роем полетели репьи. Чем больше он икал, тем больше репьев украшало его рясу.

- Вот я тебя, сатанинское отродье, - растерянно пригрозил он пальцем неизвестно куда. - Выходи, бес!

Вокруг была тишина, прерываемая только его икотой, да звуком падающих непонятно откуда репьев. Поняв, что бороться с этим бесполезно, он выскочил из зарослей и испуганный бросился в церковь. Если бы прихожане увидели его в эту минуту, они бы приняли его за лешего: весь в пыли, репьях, борода всклокочена, волосенки развеваются - ну, вылитый лешак.

Как только он скрылся в воротах храма, из лопухов высунулась донельзя довольная мордочка беса. Он засмеялся вслед убегавшему, выпрямился и, раскинув руки, упал на спину. Большие листья лопухов закачались над ним сонно и лениво. Большая серая птица вылетела откуда-то из-под церковной крыши, тяжело взмахивая крыльями, стала подниматься в небо. Сверху она видела лежащего Лиса, затихшую деревню, реку и лето от горизонта до горизонта. Она поднималась все выше и выше, потом повернула к дремучим лесам на востоке и пропала там в дрожащем сухом воздухе.

Прошло много лет. Где-то далеко, в лесной избушке, умер поп. Жестяная крыша заброшенной церкви провалилась, и внутрь полились дожди. Хорошо, что под крышей были каменные своды, и вода не пошла дальше. Но в забытый в углу котел с книгами она все же попала.

Лис вспомнил о книгах случайно. С трудом нашел он котел под остатками жести. Раскидал лежащий сверху гнилой хлам. Книги превратились в кашу. Только корешки и сохранились, темные, со стертыми надписями. Бес сел рядом с котлом.

- Что осталось от твоих книг? - у кого-то спросил он.

Никто ему не ответил. Он поглядел вокруг. Небо осталось, деревья остались, серая птица вывела птенцов. Зачем нужны книги, недоумевал он, когда есть мир? Бес предлагал человеку весь мир, а тот зачем-то прятал книги.

Отчаянно скрипя несмазанными колесами, в Яблоневое въехала телега с запряженной в нее вислозадой тряской лошаденкой. В телеге сидел возница - маленький сморщенный мужичонка, съежившийся от страха. Время от времени он, стараясь остаться незамеченным, поглядывал назад, на своих пассажиров. Пассажиров возница не интересовал. Их было трое, и самым страшным из них выглядел человек, одетый, несмотря на жару, в черную кожаную куртку. На его боку, как символ страха и власти, висела деревянная кобура, покрытая многочисленными выщерблинами. Остальные два по виду были простыми рабочими, каких много в городах. Они смирно курили, держа самокрутки большими почерневшими от металла и масла руками.

Подъехав к церкви, они вызвали попа и предъявили ему какой-то документ. Священник, хоть и ожидавший их приезда со дня на день, как-то сразу сник, бессильно опустил руки и встал в сторону. Он тоскливо поглядел на церковный крест, словно вопрошая, за что ему такое несчастье.

Прослышав о приезде городских, к церкви потянулся народ. Один из чужаков тем временем забрался на купол и принялся сковыривать крест. Промаявшись с час, он сбросил его вниз. Тот, кувыркаясь в воздухе, упал в траву у церковных стен. Народ испуганно ахнул и закрестился.

Когда пришел черед колокола, человек в черной куртке обратился к народу:

- Товарищи крестьяне! Сознательные есть? Надо помочь. Мы сами не справимся.

Сознательными оказались Колька Росток и еще трое человек из молодежи. К Ростку подбежал поп:

- Коля, да ты что?

Колька взял длинный кнут, что случайно был у него с собой, и крепко привязал им попа к колонне храма, чтоб под ногами не путался. Привязал не крепко, но священника вдруг разом покинули все силы и он даже не пытался выпутаться. Так стоял и глядел беспомощный на толпу крестьян перед ним, которые, заслоняясь от солнца руками, наблюдали, гудя, как пчелы, за происходящим наверху.

На колокольне поставили наклонные доски, подрезали сыромятные ремни, которыми колокол был привязан к балкам, и он, соскользнув по ним, большой черной птицей грохнулся оземь, разбился на куски. Колька спустился с колокольни, отвязал плачущего попа, хлопнул его по плечу и отправился домой. Селяне, дождавшись, когда уедут городские, разобрали кусочки колокола, что были поменьше. Потом, повздыхав, отправились по домам.

Колодец стоял далеко за деревней. Раньше здесь, наверное, был дом, но сейчас от него и следов не осталось. Все затянулось высокой полевой травой. Даже дикая крапива и репей, которые так любят развалины, ушли отсюда бесследно. И на этом месте встала высокая, шелковистая трава, которая так и ходила под ветром дорогой тканью. Когда она нагибалась, то открывала ворот колодца с намотанной на него цепью и деревянным ведром на ручке. В ведре было полно травяной шелухи - семян, лепестков, пыльцы и прочей сухой немощи. Сруб колодца был приземистый, старенький, из искривленных дубовых бревнышек, побелевших и потрескавшихся от времени.

Из колодца не пахло ни сыростью, ни холодом. В жаркие летние полдни воздух в нем прогревался и даже как бы настаивался на запахах полыни, земляники, чобра и тепла. Он стоял там как дорогое вино в бутылке, и каждый вечер его выпивали ранние звезды и темнеющее небо. Ночь уходила пьяная, и рассвет наполнял колодец прохладным, чуть голубоватым запахом росы, от которого мурашки пробегают от затылка до самых пяток.

Когда Лис узнал про него, он полюбил спускаться внутрь по всему стволу до самой воды, тускло блестевшей глубоко внизу. На поверхности всегда плавали какие-то пушинки, травки, упавшие насекомые и прочий мусор. Все это Лис собирал ладонью, потом гляделся в чистую воду на свое темное отражение, корчил рожи и сам смеялся над ними. Иногда начинал кричать на разные голоса в небо. Звук из неприметного колодца выходил такой странный, что случайные прохожие убегали со всех ног, оглядываясь и крестясь. Если бы в колодце можно было жить, Лис жил бы там. Там ему было удобно и спокойно. В квадрате неба плыли облака, ясные и невесомые. Они, вечные путешественники, всю жизнь куда-то плывут, высокие и неощутимые. Так же, как Лис.

- Что ж ты, братец, не крестишься, а?

Тот медленно перекрестился.

- Что, опять не помогает?

Поп перекрестился еще раз.

Они посидели, глядя друг на друга, потом Лис сказал:

- Ну что, моя теперь церковь?

- Как, твоя?

Лис нетерпеливо покачался на стуле.

- Я жить там буду.

- В церкви нельзя жить, это храм божий, - сказал и снова заплакал.

- Ну что ты прямо как маленький. Она ж еще красивее станет, на крыше деревца прорастут - березы, клены, осинки. В них птицы гнезда совьют, петь по утрам будут. Вокруг трава, цветы. А?

Но поп от этих утешений еще сильнее заплакал.

- А человеку-то, человеку куда пойти? Где ему утешение искать?

- Выдумщики ... - вдруг сказал Лис. - Все выдумали, самих себя выдумали, горе себе выдумали, и утешение себе выдумали.

Лис налил водки себе и ему, чокнулся со стоящим стаканом и выпил. Закусил пером лука, сморщился довольный.

- Да полно тебе...

- Как же это, - приговаривал тот, - теперь все ...

- Ну да, все, - с набитым ртом кивнул бес.

- Как же теперь жить дальше-то?

Лис потянулся за новым пером.

- Много ты, человек, знать хочешь. Живи. Дальше видно будет. - Лис пожевал луку, запил водкой.

- А ты давно здесь? - поп робко глянул на него.

Лис засмеялся, расплескал водку.

- Я тут всегда был, я местный.

- А я тебя раньше не видел.

- А я тебе раньше и показываться не хотел.

- А теперь?

- А теперь ты надрался, и все это тебе приснилось.

Люди вообще-то не могут видеть бесов, хотя те нередко бродят рядом с ними. Пакостят по мелочам, шутят или просто наблюдают. Пьяные их видят, потому что они вообще более восприимчивы к таким вещам, хотя иногда умудряются увидеть даже то, чего на самом деле нет, повергая этим бесов в некоторое удивление.

- Ты скоро уезжаешь?

- Завтра.

- Старший поп бумажку прислал?

Тот не ответил, слепо рисуя на столе линии.

- Выдумщики, - вдруг повторил Лис, - все выдумываете! А ведь нету вас! Нету!

- Как нету?

- И не было, и не будет! Вы все выдумали. Нету здесь вашему миру места! Вон отсюда!

Бес перевернул стол, плюнул на него, захохотал злобно и бросился в окно, не заметив стекла.

Разбудил его Мухомор - низенький, замшелый полулеший-полуоборотень. Сейчас он был похож на клубок шевелящихся жуков, но это только если глядеть прямо, в упор. Если же посмотреть на него мельком, не приглядываясь, то он походил на обычного лешачка, покрытого на щеках и веках нежным молодым мхом.

- Лис, - осторожно дотронулся он, - Ли-ис.

Лис замурлыкал сквозь сон и, просыпаясь, потянулся. Потом вдруг вскочил неожиданно, зашипел на Мухомора по-кошачьи. Тот кубарем откатился в угол и рассыпался там на тысячи жуков. Они разбежались в разные стороны, облепили все стены и замерли, испытующе глядя на Лиса. Лис захохотал, затем резко замолчал, сел посреди подвала. Жуки мокро блестели под лучом света, неизвестно как попадавшего сюда сверху.

- Что за дело, Мухомор?

На секунду в подвале застыла тишина, потом послышался стрекот легиона насекомых. Он становился все громче и громче, нарастал, колебался и, наконец, слился в слова.

- Поп повесился.

Лис не пошевелился.

- Записку оставил странную.

Лис молчал.

- Это все не правда. Я есть. Это вас нет. Лис, а кого это нет?

Стрекот развалился и снова соединился в слова.

- Веревка оборвалась, у него кровь глоткой пошла. Утром соседи пришли, а его нет, убежал. Весь пол в кровищи. Я похлебал было, да запеклась уже. Ушел.

- Ну-ну, - сказал Лис и тоже ушел.

Лис осторожно подкрался к кресту, лежавшему среди высокой травы, и задумчиво поглядел на него. Смахнул ползшую по перекладине гусеницу, повел заостренным ухом.

- Любить. Людей. И все, - задумчиво проговорил.

Положил одну руку на мокрый от росы крест, потом улегся целиком, раскинув руки. Крест лежал косо на возвышении, и голова Лиса оказалась ниже ног. Глядя вверх, он пролежал так несколько минут. В небе медленно, почти неуловимо шли звезды. Месяца не было, одно угольное небо в искрах звезд да туман Млечного пути. Так бывает нечасто и у беса, с его острым зрением, зарябило в глазах. Неожиданно Лис захохотал, громко и без сожаления. Он, маленький, лежал под таким огромным небом и смеялся. Высоко над его головой шли миры и вселенные, просторы без конца и края, в непроглядной черноте космоса светили неведомые Солнца, из ниоткуда в никуда летели кометы, шумели океаны, в которых не было ни капли воды, шли метеоритные дожди. Во все стороны от него лежала бесконечность, где вращались новые Земли, цвела новая жизнь, путешествовали диковинные бродяги. Ни одна из звезд, ни ближе, ни дальше не знала про них, живущих здесь людей, глядящих друг на друга, огорчающих и утешающих друг друга. ! Они боялись этой вселенной, оттуда несло холодом, там было темно и страшно. Люди забыли, что если смотреть в темноту, то это только сначала ничего не видно. Потом же, всмотревшись, можно разглядеть вечную красоту жизни.

Лис в жизни знал только одну великую радость - жить в этом мире, двигаться вместе с планетой, утопать в снегах зимой, бегать по лужам летом, рыть ходы в сугробах и спать в траве под свист перепелок и мигание звезд. Не было для него ни большей радости, ни меньшей. Просто Лис не был человеком.

Лис кидал в заблудившуюся снегом, улюлюкал и визжал. Иногда садился и ждал, чтобы на носу скопилась горка снега, но снег таял и стекал по губам. Лис слизывал его, и снова бежал к девчонке, танцуя в снежном вихре. Один раз заигрался, угукнул по совиному, потом понял, что сглупил, и захохотал, что есть мочи. Девчонка удивленно оглянулась, не понимая, откуда здесь взяться сове, но тут же забыла об этом и пошла дальше.

Путаясь, ходя кругами, она подошла к логу. И тут Лис придумал новую шутку. Он забежал вперед нее и подошел к кусту шиповника. Обежал его несколько раз, похлопал по веткам открытой ладонью, стряхивая снежную крошку, и запел, скача вокруг по колени в снегу.

Трынь-трынь,

Трын-трава,

Прошла зима.

Хлопал в ладоши и смахивал падавшие на тоненькие веточки снежинки. Потом отпрыгнул от куста и стал бросать в него снег охапками. Тот охватывал ветки толстой шубой, не опадая. Лис еще потанцевал и стал сбивать белые покровы, из-под которых появились зеленые листья и цветы. Снег таял на их кроваво-красных лепестках. Лис пососал уколотый шипом палец и ухнул в снег по макушку. Оттуда донеслось то ли подвывание, то ли песня.

Девочка вышла из метели и увидала сотворенное Лисом чудо. Около него даже метель бушевала чуть слабее. Лицо ее вдруг приняло плачущее выражение, она оглянулась. Вокруг нее стеной стояла пурга. Лис осторожно высунул голову из-под снега, стал с любопытством за ней наблюдать. Она застыла и, закричав, бросилась прочь. Из снега с визгом вылетел бес и, заплетаясь от смеха ногами, помчался следом. Она бежала что есть сил, платок ее съехал набок, с руки упала рукавица. Лис подобрал ее и побежал догонять.

Через сотню шагов девочка без сил упала на руки, задыхаясь, замерла. Лис отсмеялся сидя неподалеку, но радость не проходила. Тогда он лег плашмя на спину, мелко-мелко затрясся и стал уходить под снег. Когда почуял спиной землю, принялся с силой бить по ней пяткой, приговаривая:

- Иди-ка сюда, дружок.

Прошла минута, за ней другая. Девочка так и стояла на четвереньках. Медленно вытащила руку, на пальцах налип снег, они посинели и не сгибались. Она поднесла ее ко рту и, дыша на пальцы теплом, по-щенячьи заплакала.

Вдруг, где-то совсем близко послышалась дурная пьяная песня. Ребенок поднял голову и увидел сквозь метель подъезжающего в санях Кольку Епишкина - пьяницу, горлопана и бабника.

- Дядя Коля, - девочка с трудом поднялась с земли и бросилась к нему. - Дядя Коля, слава те Господи. А я ... я заблудилась, - и она, захлебываясь сбитым дыханием и радостью, кинулась к нему на шею, как к родному, продолжая, - тут снег кругом, и вдруг он стоит, как покойник. Цветет, а снег кругом.

Она, смешиваясь в счастье и испуге, устраивалась в санях, а Колька, почти не обращая не нее внимания, орал из заснеженной бороды веселую матерщину.

- Садись. Щас долетим! Видала лошадь какая! Птица. Эх, давай!

Лошадь и вправду была хороша - вороная, сытая, злодейски косила темным глазом. Он взмахнул вожжами и снова заорал песню. Девочка счастливо засмеялась, и они полетели под звон колокольчика. Лис бежал за ними с версту и тоже орал, подпевал Кольке, смеялся вместе с девочкой.

Когда они подъезжали к деревне, бес запустил им вслед потерянной рукавицей, крикнул эх, давай! и побежал в другую сторону. Колька высадил девочку у ее дома. Не прощаясь, рванул куда-то по занесенной метелью дороге. Она долго махала ему вслед, потом заметила под ногами варежку, подняла ее и пошла к дому, где горело два окна.

Дома, отогревшись, она вспомнила, что Колька Епишкин две недели назад замерз где-то по пьяни. Его, уже мертвого, привезла домой тощая сивая лошаденка со спутанной гривой по прозвищу Синенький.

Конечно, у Лиса была Тайна, только ее никто кроме него не видел. Даже Лис никогда не смотрел на нее прямо, лишь украдкой бросал взгляды. Когда он приходил к ней, он был тих и незаметен, как посторонний. Он сам не знал, был ли он в эти мгновения, или ему это только казалось. Когда он стоял перед ней, он не чувствовал себя, как люди не чувствуют окружающий их мир. Он помнил только пустоту вокруг и внутри. Он был клочком тумана, висящим в воздухе, Любой, даже самый слабый ветер мог развеять его без следа. Но там не было ветра. Там было сияние, которое шло со всех сторон. Лис оглядывался, и Тайна обнимала его, опускала прохладные ладони на виски, заглядывала в глаза бездонным и ласковым взглядом, гладила по голове, что-то шептала на ухо. К горлу подкатывал восторг, Лис задыхался от счастья, смеялся вертел головой и снова смеялся.

Такая она была, его Тайна.

Лис никогда не думал о ней, никогда не говорил. Он не знал, его ли это Тайна или у других тоже есть, такая же или другая. Никто и никогда ни у кого не спрашивал об этом, но если бы и спросил, то не получил бы ответа, его бы просто не поняли. Сами его слова, сумей он их высказать, приняли бы за что-нибудь постороннее - за капель, треск сучка, шорох разворачивающихся листьев, запах дыма, плеск рыбы - за все, что угодно, кроме слов.

Однажды летом Лис сидел с Мухомором у костра. Мухомор теперь был большой, ростом с Лиса, и лохматый. Космы до самого пояса, похожие на мох или сухие крапивные стебли. Когда он резко поворачивался, они сухо постукивали. Росли они по всей голове равномерно и закрывали ему глаза, которые светились оттуда углями из травы. Он раздвигал стебли, когда нужно было что-то найти, а найдя, закрывал снова, словно ставни. Только глаза краснели. Ноги его покрывали листья хмеля, из которых торчали похожие на водяные коряги ступни. Когда лешачок шел, раздавался тихий скрип, который почему-то полюбили птицы, и часто можно было видеть, как за Мухомором скачут по земле самые разные птахи - трясогузки, соловьи, пеночки. Скачут вокруг, смотрят на его коряги, наклонив головы, посвистывают в ответ, потом провожают их глазами, забегают вперед и снова смотрят. Он в таких случаях останавливался, вытаскивал из своих косм какого-нибудь жука или гусеницу, бросал птицам и говорил:

- Кыш, перья!

Птицы его не боялись и, отбежав на несколько своих птичьих шагов, возвращались снова. Так продолжалось до следующего полнолуния, когда лешие изменяются.

А вообще Мухомор любил птиц. Знал наперечет все гнезда в лесу, подкармливал птенцов, приговаривая при этом:

- Ешьте, перья, растите. Летать будете. За дождем, за снегом, за солнцем.

Мухомор походил неподалеку от костра, набрал веток, бросил у огня. Сам устроился на них сверху, совершенно затерявшись в их путанице. Оттуда долго раздавались потрескивания - леший ворочался, устраиваясь поудобнее, потом из треска послышались слова:

- Когда-то очень давно, когда в мире ничего не было, да и мира самого еще не было, а была одна пустота и темнота, по ним бродил Странник. Никто не знает, откуда он шел и куда хотел прийти. Наверное, он никуда не шел и никуда не хотел приходить, он просто бродил, такова была его жизнь, а другой он не хотел. Он шел по пустоте, холодной, как лед, и чистой, как лед, и однажды нашел колодец. Тот стоял посреди пустой Вселенной, очень старый, едва ли не старше самого Странника. Странник подошел к нему, снял с плеча котомку, положил на край сруба и заглянул внутрь. В глубине он увидел воду - холодную и темную, как Вселенная. С ворота спускалась вниз веревка, исчезавшая в непроглядной глубине. Странник потянул за ручку ворота, вытаскивая ведро. Но оно, за время прошедшее с начала времен, ушло глубоко в дно и увязло там. Тогда Странник налег на ворот всем весом и поднял его. Оно пришло полное земли. Он вытряхнул ее вокруг колодца. Так появилась земля. Потом он опустил ведро еще раз! и вытащил его полное воды. Вода была мутная от взбаламученной грязи, он вылил ее рядом с колодцем. Так появились реки, моря, озера, океаны. Странник подождал немного, опустил ведро третий раз и поднял небо, солнце, звезды, луну. А поскольку все вокруг него уже было занято, он бросил их вверх. Поглядел, и сам залюбовался делом рук своих. Так ему понравился новорожденный мир, что он решил немного побыть здесь. Он развел костер, достал из узелка еду и стал коротать у огня первую ночь. Когда Странник развязал узелок, из него просыпались семена растений и животных, а потом первый ветер разнес их по миру. Странник спал очень долго и когда проснулся, то не поверил своим глазам. Мир был зелен от травы и деревьев. Он лежал перед ним молодой и мокрый от росы. Всходило солнце. Странник посмотрел на эту невиданную красоту и запел от восторга и счастья. С песней он пошел бродить по миру, и восхищался им день ото дня все больше и больше. Он прошел лесами, степями, морями, подружился со в! семи зверями, птицами и рыбами. Когда он ложился спать, красивые птицы обмахивали его лицо крыльями, пушистые лисы укрывали хвостами, высокие звери с длинными шеями приносили вкусные плоды с верхушек деревьев. Все они очень полюбили его.

Так продолжалось очень долго, но однажды Странник проснулся и загрустил. Ему захотелось идти дальше. Когда он объявил об этом окружающим его зверям, они стали жалобно смотреть на него и запели грустные песни. Ему стало жалко расставаться с ними, и он сказал:

- Не грустите, я приду снова. Это будет не скоро, но я обязательно вернусь. Я приду, и мы достанем из колодца новое небо, новую землю и новую воду. Вы подождите меня.

Он ушел, а в мире с тех пор поселилась тоска. Этому чувству мир научился у Странника. Это была тоска по чему-то далекому, неведомому, невообразимо прекрасному. Поэтому мы часто смотрим на небо и чувствуем тоску Странника. Но он знал, чем унять ее, он мог уйти, а мы не можем.

Мухомор замолчал, и стало совсем тихо. Даже лес молчал. Костер догорел и переливался углями, похожими на самые красивые драгоценные камни в мире. Их хотелось взять горстью и гладить, как птенца или ежонка. Огонь - он ведь живой и горячий, и потому такой красивый. Одно было плохо, что он безумен, и, разрастаясь, мог в безумии уничтожить все вокруг. Лесной народ не боится огня, он страшится его безумия.

Лис открыл глаза:

- А колодец?

Мухомор, ворочаясь, затрещал ветками.

- Что, колодец? Колодец остался, может, только, еще постарел.

Лис прикрыл сверкающие от углей глаза. Мухомор продолжал, невидимый в темноте.

- Он и сейчас стоит где-то, нужно только поискать. Может, он рядом совсем, траву раздвинь и найдешь. А может и далеко где-нибудь, на краю земли.

Потом время пошло своей дорогой. Отгорели рассветы, потухли закаты, лето кончилось. За летом пришла и ушла осень с ночевками в кучах палых листьев и утренним инеем в волосах, зябким морозцем и хрупким ледком в лужах, сквозь который светили колючие звезды. Улетели бесприютные птицы, снег укрыл землю, в мире наступила зима. Она намела снежные горы, занесла дороги, до половины закрыла снегом окна домов.

Однажды Лис пошел бродить по дальним полям. День был тихий. Солнце изредка пробивалось сквозь медленные облака. Снег под солнцем вспыхивал, и бес радовался яркому свету. Он ходил уже довольно давно, и ничего интересного ему пока не попадалось. Лис огляделся. Поля были пусты, насколько хватало глаз, и лишь у самого края, где земля встречается с небом, чернело какое-то пятнышко. Интересно, интересно, - пробормотал он, направляясь к нему. Пятнышко оказалось срубом колодца. Вокруг него торчали из-под снега потемневшие сухие стебли - то ли крапива, то ли иван-чай. Лис подошел к нему и заглянул внутрь. Там была вода. Вечерело, вода переливалась темным блеском, будто дышала. Он осторожно опустил ноги в колодец и стал спускаться. Спускался глубоко, пока небо над ним не превратилось в маленький квадратик, который можно было закрыть ладонью. Около самой воды бревна были шире, чем везде, так, что на них можно было сесть, вытянув ноги на бревно стены рядом. Лис сел и наклонился над н! епроглядно темной водой. Он поднял голову - небо совсем потемнело, наступала ночь. Он снова наклонился и всмотрелся в воду. В воде тоже было небо, но не темное ночное, как наверху, а синее летнее. Посреди него сияло яркое круглое солнце. Лис тронул носом воду, по ней пошли круги, и все исчезло. Вода замерла и снова появилось летнее небо.

- Колодец, - прошептал он и дохнул на воду. Там, под водой, пошли легкие белые облака.

- Новое небо, - залюбовался он.

- Эге-ге-гей, - закричал небу, как любил делать летними полднями, бегая по лугам, перемазанный соком трав и пыльцой цветов. Снова закричал, совершенно счастливый.

Всю ночь он смотрел в воду, кричал, смеялся, а под утро бросился в холодную воду и поплыл к небу. Оно казалось очень близким, но почему-то не приближалось, наоборот, вдруг все стало темнеть, будто наступала ночь. Темнота все сгущалась и сгущалась, пока, наконец, свет не пропал совсем. Лис закрыл глаза, потому что и смотреть все равно было не на что, и вода вдруг надавила на них, будто пытаясь втиснуть их внутрь головы. В ушах зашумело. Глубоко, - подумал бес. Грудь заболела от непосильной тяжести, голову сдавили какие-то страшные клещи, Лису казалось, что он плывет сквозь лед, протапливая его своим теплом. От холода онемели руки и ноги, кто-то стиснул, пытаясь задушить крохотное существо, прорывающееся к великой Тайне. Лис понял, что это Тайна, или одна из ее сторон, ни за что другое он бы не согласился бы вытерпеть такие муки. Стало невыносимо страшно и больно, он подумал, что умирает, оттолкнулся еще раз и мрак просветлел, боль стала отпускать. Он поплыл быстрее, стало ! совсем светло и, вдруг, - яркий свет, и Лис повис над новым миром. Он висел, раскинув руки. Сердце его билось от радости как сумасшедшее.

Внизу под ветром новым буйством полыхали леса, степь стонала новой вечностью под копытами табунов, жеребцы грызли друг - другу плечи и взвивались выше самых высоких деревьев, солнце играло на их блестящих шкурах. Реки напрягали мускулы в новых изгибах, качая листья кувшинок и стаи мальков, резвящихся у самой поверхности. Оборотни рыскали в дремучих лесах, оглядываясь через плечо на кривой месяц и усмехаясь. Бесы кривлялись, прыгали белками с ветки на ветку, потешаясь над лешими и завывая в высокое небо. Капли срывались с трав, летние дожди разгоняли утренние чуткие туманы. Над равнинами летели серые цапли, садились на мелководье лесных озер, непуганые и красивые. Они ходили на тонких ногах, по колено в воде и хватали неосторожных мальков.

Мир был чистый, сияющий, как омытый дождем. Можно было поднять это небо, этот мир и начать все снова. Можно. Только Лис оттолкнулся ногами и стал всплывать. Снова железные тиски схватили голову и стали раскалывать ее словно лесной орех. На грудь упала страшная тяжесть, но бес только сильнее отталкивался ногами. Опять показалось, что он умирает, и даже уже умер, но он все продолжал и продолжал двигаться. Он знал, куда ему плыть, и плыл сквозь темноту и смерть. Смерть поняла, что сейчас она бессильна, и отпустила его. Темнота отступила, клещи разжались, он вынырнул посреди колодца.

Он спал, и вот что ему подумалось. А что если кто-то вот так же смотрел когда-то на их мир, и все для него было ново: и как дети плескались в прибрежных водах, и как шаман бил в бубен у дымного костра, и как новые дороги рассекали лица равнин и бороды лесов. Тяжелые деревья падали поперек дорог, и лихие люди караулили возле них беззащитных путников, сжимая рукоятки широких ножей в ножнах из кожи быков. Они думали, что жизнь надо раскидать, словно монеты по дорогам. А девы пряли и пели песни о суженых, бродящих в неизвестно каких землях с полупустыми колчанами стрел в хищных зазубринах. Где-то далеко на севере человек вырубал себе первый нож из камня и поднимал его к небу, любуясь формой, крича и потрясая своим страшным и невиданным здесь доселе оружием, грозил то ли неведомым врагам, то ли небу, то ли самим богам, против которых пошел, делая нож. Чародеи бросали в чаши заповедные травы и вдыхали запахи зелий. В небо поднимались закаты, красные, как первая кровь. Под земле! й бродили кроты, обходя корни деревьев, находя драгоценности, и, идя дальше, не зная им цены. По дну рек и озер путешествовали раки, увязая в иле и песке, и тараща глаза в подводную темноту. По дорогам и без них брели люди, не нашедшие своего угла и потому идущие из одного селения в другое, поющие странные песни и танцующие невиданные танцы. За это им давали еду и кров, девушки жарко целовали их украдкой и провожали со слезами. А они шли в любую сторону света, неважно, быстро или медленно, лишь бы не сидеть на месте.

Мухомор потом часто спрашивал его, почему он не вытащил новое небо, а Лис только смеялся и ничего не говорил. Один раз только ответил, что ему ничего другого и не надо, здесь он живет, здесь ему хорошо.

Семен опять запил. Достал гармонь, запас самогона на неделю и дверь запер. Семен жил на отшибе, с полверсты до ближайшего дома. Помрет - не узнаешь. Дом у него неплохой - теплый, да и сам он хозяин хороший. Калитка висит ровно, забор - дощечка к дощечке, дома везде прибрано, на стене часы щелкают - тишину разгоняют. А вот из скотины почему-то только одну корову держал и больше никого, хоть и предлагали ему и коня, и птицу. Не брал. Корову же свою любил как родную, даже чудил из-за нее. Весной, когда первый раз на траву выпускал, на рога ей ленты повязывал, что от дочки остались. Брал в руки гармонь и с песнями провожал в поле. В поле корова вставала и, неуверенно оглядываясь, начинала как-то растерянно есть, то ли забыв все за зиму, то ли не доверяя своему счастью. А Семен пьяный похаживал рядом и поигрывал на гармошке.

- На речку, - говорят, - лагастаться идите. Ишь, водявы.

А они пожмут плечами, ведра возьмут и снова хохотать. Так и идут до самого дома. Семен на них часами смотрел, наглядеться не мог, любил их без памяти. Он тогда не пил совсем, да и скотины они держали побольше. Крепкое хозяйство было. Соседи на дочь его глядели и говорили:

- Ты, Сема, еще таких пяток наделай, а то нашим пацанам тоже жениться надо будет.

Он оправлял пояс, скрывая радость, отвечал:

- На ваших-то оглоедов и другие сойдут - попроще.

- А своей кого хочешь? Князя?

- А может и князя, - подмигивал он и уходил. Его за глаза даже князевым тестем звать стали.

Когда корову Зорьку купили, Варька крепко подружилась с ней. Чистила ее своими маленькими ручонками как могла, лопухи сочные приносила, а когда у нее теленок родиться должен был, так и вовсе из сарая не выходила. Домой спать насильно уводили. Корова тоже к ней привязалась. При ее приближении радовалась, мордой тянулась. Когда Варя чистить ее начинала, стояла, боясь пошевелиться, чтобы не толкнуть или на ногу не наступить. Так и стояла, глядя большими влажными глазами на человечка, что ходит рядом.

И что странно, хоть ни с кем семеновы девки особо не общались, а любили их все - за красоту да за характер веселый. Это как березы, хоть толку в них чуть, а красивы, потому и на дрова не рубят. Семен со своей Натальей, когда оба молодыми были, быстро сошелся и почти не дрался за нее. Так, один раз с Федькой Филином постегались, да через день оба про то забыли. Ладились они с Натальей друг другу, это все сразу увидели. Когда парой по деревне шли, бабы вслед головами кивали:

- Эти сойдутся, как пить дать.

Он - плечистый, высокий, лицо светлое, небольшая борода курчавится. Богатырь из сказки. А она около него, как рябина возле дубка - тонкая, стройная.

Одно плохо, как вступит что Наталье в голову, тут уж расшибись, а сделай. Редко такое было, но случалось. Сразу и не поймешь, то ли дурь какая в голову вступила, то ли за царицу себя считать начинала.

Однажды, еще до свадьбы, гуляли они ночью с Семеном. Красота вокруг, май, все цветет. От запаха черемухи соловьи всю ночь поют, до одури. Луна висит здоровая, яркая. Светло от нее, как днем, и близко так, кажется, поднимись на цыпочки, и достанешь ее. Наталья тут и говорит:

- Достань, - и показывает на нее, сияющую сквозь еще голые осиновые ветки.

Семен растерялся.

- Кого, Натальюшка?

- Ее, - и снова пальцем вверх.

Он засмеялся было, да видит, она серьезная, глаза холодные, смотрит, как ледышкой по лицу водит.

- Да ты что, Наталь, - сам смешался, что сказать не знает. - Это ж не лампадка, это ж светило...

А она молчит. Руку с пальцем указательным подняла и молчит, словно окаменела. Семен постоял, чувствует - сам леденеет, руки почти не слушаются. Глянул вверх, поплевал на ладони и полез по осине - будь что будет. Наталья руку опустила, молчит, за ним наблюдает. Семен лезет, пальцы не гнутся, скользят. Ветки все тоньше и тоньше, а луна ни на волос ближе не стала. Вот долез до самого верха, стоит - качается. На Наталью глянул, а она как статуя, молчит и ждет. Он рукой по воздуху цап, ничего. Далеко, не достал. Потом вздохнул, на Наталью еще раз взглянул и прыгнул с самой верхушки вверх, к луне. Пролетел ангелом по воздуху пару шагов, сам все руки вверх тянул, аж жилы на шее проступили, а потом вниз. Ветки удар смягчили, а то бы насмерть. Всю рубаху изодрал, да возле левой брови сильно поцарапал. Шрам потом на всю жизнь остался - как за луной летал. Грохнулся оземь, дышать не может. Пополам согнулся, на четвереньки встал, захрипел, как резаный, и вроде задышал. Прокашлялся, о! гляделся, видит - Наталья уходит. Спина прямая, коса длиннющая, идет - не шелохнется, как плывет. Лебедь.

- Прости, - все шептала, больше и сказать ничего не смогла.

В тот же вечер и замуж за него идти согласилась.

Семен никому про тот случай не рассказывал, а про ссадины да рубаху сказал, что с бродягами какими-то подрался. На том все и успокоилось.

Серьезного ничего с тех пор с Натальей не случалось, а как Вареньку родила, так и вовсе мягче стала. Та как подросла, матери вместо подружки стала. Ходят вместе, смеются, шепчутся. Наталья как до родов стройной была, так и потом не изменилась - легкая, походка упругая. Того холода в ней больше не было. Семен все боялся, приглядывал за ней, но ничего такого больше не повторялось. Хотя, углядел пару раз что-то такое, но стоило ему моргнуть и все пропадало. Может, и чудилось ему, напугался ведь он тогда, только вида не подал.

Недолго жили они вместе. Дочке шесть лет исполнилось. Наталья вместе с ней в соседнее село Сосновое ходили. Двенадцать верст туда, да потом обратно. Если б по прямой, то всего ничего, версты три. Да, только, дело было весной и река перед тем мост сломала. На другой берег на пароме стали ездить, до него пять верст. В Сосновом корову продавали, Наталья посмотреть ее захотела, а старую корову зарезать. Собралась уже, платок повязала, хлеба в карман сунула, а тут Варька с ней увязалась. Заплакала дурняком, лицо скривилось, покраснело. Мать ее отговаривала, объясняла, что грязно, далеко, но та ни в какую. С тобой пойду. Делать нечего, одела ее, еще одну краюху хлеба в карман сунула и пошли они. Раза два отдыхали, пока до Соснового дошли. Посмотрели на корову, хорошая корова оказалась - молочная, молодая. Уже торговаться решили, а тут Варька мать за руку потянула и говорит:

- А Зорьку куда? - Наталья замялась, и не знает, что отвечать. Молчала, молчала, рукой махнула и вроде даже как повеселела.

- И то правда, ну ее, эту. Зорька жива еще, молока хватает. Бог с ней.

Хозяева коровы только переглянулись, да у виска покрутили - чудная. А семеновы девки за руки взялись и домой пошли довольные, будто большое дело сделали.

Варенька к тому времени уже так устала, что еле шла. Глядела мать на ее мучения и такая жалость ее взяла, что решила она реку на плоту переплыть. Пришли прямиком к реке, набрали по берегу старых бревен да досок. Их в половодье много на берег выносит. У Натальи с собой веревки были, чтоб корову домой вести, если купят, так она ими плот связала. На воду его столкнула, и поплыли они. А река весной высокая, бурная. Наталья доской гребет, к другому берегу правит. Пока у берега были, все хорошо шло, а на середине течение сильное, плот крутить, разворачивать стало. Варя испугалась:

- Мама, поплыли обратно, я боюсь.

- Подожди, - отвечает та, - сейчас доплывем до того берега, а там и дом близко. Справимся.

Плот на волнах кидает, как щепку, но она от того только упрямей делается.

- Да неужто мы с рекой не совладаем? И река-то воробью по колено. Ручей. Сладим.

У самой голос все холоднее и холоднее, как тогда с Семеном. Снова словно каменная стала, только гребет и гребет, что есть сил. Вдруг плот распадаться начал, узлы на веревках поползли, а река как почувствовала, вцепилась в него зубами и рвет на части. Бревна с досками ходуном ходят, сквозь них вода хохоча пробивается. Варька мокрая вся, матери в руку плачет.

- Мама, я боюсь.

А она ей:

- Ничего, справимся. С какой-то рекой, и не справимся?

Плот то ближе к берегу, то дальше, бревна с досками ползут в разные стороны. Варька бросилась на них, руками обхватила, стягивает, а сама плачет, кричит, лицо отчаянное. Лежит, на мать смотрит, на нее из щелей вода ледяная летит, волны захлестывают, а она только повторяет:

- Мама, мама.

А та сидит и сделать ничего не может. Река плот растаскивает, с дочерью ее разделяет. Наконец разорвались веревки, Варька за одну доску зацепилась, Наталья за другую. Река их крутит, в разные стороны разносит. Девочка то появляется над водой, то снова пропадает и все время на мать смотрит - просит спасти. Наталью саму вода как перышко бросает, а в глазах бьется: Не уберегла, не уберегла! Поняла, что не отпустит река, коль взяла. Одежда на них тяжелая, не выплыть. Помигала Варя на мать и пропала. Темная вода над головой сомкнулась и все. У Натальи от этого руки разжались, закричала она, как подрезанная, вода ей в рот вороной кинулась, задушила, перевернула. Забилась она и пошла к темному дну. Подняла напоследок голову вверх, из-под воды был виден тусклый круг солнца, на фоне которого река проносила черные точки мелкого сора.